Мертвые возвращаются?.. - Страница 77

Джастин, не выдержав, издал что-то среднее между фырканьем и повизгиванием. Эбби откинулась на спинку стула, закусив костяшки пальцев, я же зашлась в таком приступе хохота, что была вынуждена с головой залезть под стол.

Трубка, выказывая явное неуважение к основам анатомии, обругала нас кучкой бездельников-хиппи с дерьмом вместо мозгов. К тому времени как я взяла себя в руки и немного отдышалась, Раф уже бросил на стол пару валетов, сорвав тем самым банк, и теперь потрясал в воздухе кулаком и довольно ухмылялся. И тут до меня дошло. Сотовый Рафа заорал всего в полуметре от моего уха, а я и не вздрогнула.

— Знаете, что это? — ни с того ни с сего сказала Эбби через несколько конов. — Это удовлетворенность.

— О чем ты? Я что-то пропустил? — спросил Раф, жадно пожирая глазами столбики десятипенсовиков перед Дэниелом.

— Я говорю о реальном мире. — Перегнувшись через меня, она придвинула пепельницу поближе. — Наше общество построено на неудовлетворенности: люди хотят все большего, и большего, и большего, постоянно выказывая недовольство своим жилищем, телом, внешностью, одеждой — всем. Исходя из допущения, что таков основной жизненный принцип для любого из нас, делаем вывод: абсолютное удовлетворение потребностей невозможно. Если же ты совершенно счастлив, довольствуясь немногим, ты становишься опасен. Ты ломаешь все стереотипы, подрываешь устои экономики, ставишь под вопрос принципы, на которых зиждется общество. Вот почему отец Рафа выходит из себя, когда Раф говорит, что он счастлив там, где находится. С его позиций, мы все — ниспровергатели основ. Предатели.

— Думаю, ты во многом права, — сказал Дэниел. — Это не зависть, скорее страх. И ведь что примечательно. Во все исторические эпохи — даже сто, пятьдесят лет назад — именно недовольство считали главной угрозой обществу. В нем видели вызов естественному положению вещей, зло, которое любой ценой надлежало искоренять. Теперь его место заняла удовлетворенность. Странная инверсия.

— Мы революционеры, — радостно провозгласил Джастин, обмакнув «дорито» в соус; вид у него был феноменально нереволюционный. — Никогда не думал, что это так легко.

— Мы партизаны-подрывники, — не удержавшись, добавила я.

— Шимпанзе, вот ты кто. — Раф бросил на середину стола три монеты.

— Ага, но шимпанзе довольная, — улыбнулся мне Дэниел. — Ты ведь довольна жизнью?

— Если Раф перестанет лопать мой чесночный соус, я буду самой довольной шимпанзе во всей Ирландии.

— Отлично, — кивнул в ответ Дэниел. — Именно это я и хотел услышать.

Сэм любознательностью не отличался. «Как дела?» — говорил он, когда я звонила ему поздно вечером, а когда отвечала: «Нормально», — сразу же переключался на другую тему. Сначала выплескивал на меня целый ушат новостей о своей части расследования: как идет проверка моих старых дел, как они шерстят всех известных полиции нарушителей правопорядка, студентов и профессоров Тринити. Правда, с каждым днем он становился все более скупым на слова, что означало лишь одно: расследование заходит в тупик.

Дело кончилось тем, что Сэм, вместо того чтобы поведать мне о работе, завел разговор о посторонних вещах. Пару раз заезжал ко мне домой — проветрить комнату и чтобы соседи не подумали, что в ней никто не живет. Соседская кошка окотилась в углу сада, а ужасная миссис Молоуни с нижнего этажа разразилась гневной тирадой по поводу его машины, заявив, что ставить автомобили у дома дозволяется лишь жильцам. Черт, забыла предупредить, но та моя жизнь осталась как будто за тысячи миль отсюда, в каком-то хаотичном, давно канувшем в небытие мире — даже мысль о ней утомляла донельзя. Иногда до меня не сразу доходило, о ком он говорит.

Лишь однажды, в субботу вечером, Сэм поинтересовался жизнью моих новых соседей. Я позвонила ему с моего коронного наблюдательного пункта, прислонившись спиной к живой изгороди, не спуская глаз со сторожки. Микрофон я обернула найденным в комнате Лекси толстым носком, и теперь на груди у меня возвышался соблазнительный третий холмик. Эта нехитрая операция вселяла уверенность в то, что Фрэнк и его шайка разберут в лучшем случае десятую часть нашего разговора.

И все же я старалась говорить как можно тише. Едва выйдя за ворота, я почувствовала, что кто-то идет следом. Ничего конкретного, ничего такого, что нельзя было бы объяснить порывами ветра, игрой теней и вечерними сельскими звуками, — просто по шее, в том месте, где череп соединяется с позвоночником, пробежал слабый электрический разряд — такое бывает, когда спиной ощущаешь на себе чей-то взгляд. Призвав на помощь всю силу воли, я с трудом подавила желание резко обернуться: если там действительно кто-то есть, пусть не знает, что его засекли, — по крайней мере до тех пор, пока я не решу, что предпринять.

— А в паб вы ходите? — спросил Сэм.

Он что, издевается, что ли? Уж кто-кто, а Сэм был в курсе всех моих передвижений. По словам Фрэнка, он каждое утро специально приезжал на работу к шести, чтобы прослушать пленки. Хотела сказать какую-нибудь колкость, но сдержалась — не тот момент.

— Во вторник, после занятий, мы с Рафом и Джастином заезжали в «Баттери», — ответила я как можно спокойнее. — Припоминаешь?

— Я имел в виду местный, тот, что в конце деревни, — как там его… «У Ригана». Они что, там вообще не бывают?

Мы проезжали мимо этого заведения по дороге в колледж и обратно: небольшой, пришедший в упадок деревенский паб, втиснутый между газетным киоском и лавкой мясника; брошенные абы как у стены велосипеды по вечерам. Никто из четверых моих соседей по дому ни разу даже не заикнулся о нем.